Неточные совпадения
«Глуповатые стишки. Но кто-то сказал, что
поэзия и должна быть глуповатой… Счастье — тоже. «Счастье на мосту с чашкой», — это о нищих. Пословицы всегда злы, в сущности. Счастье — это когда человек живет в
мире с самим собою. Это и значит: жить честно».
Я из Англии писал вам, что чудеса выдохлись, праздничные явления обращаются в будничные, да и сами мы уже развращены ранним и заочным знанием так называемых чудес
мира, стыдимся этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо от всякой
поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили в вере в чудо или в младенческом влечении к нему: мы выросли и оттого предпочитаем скучать и быть скучными.
Но Белинский черпал столько же из самого источника; взгляд Станкевича на художество, на
поэзию и ее отношение к жизни вырос в статьях Белинского в ту новую мощную критику, в то новое воззрение на
мир, на жизнь, которое поразило все мыслящее в России и заставило с ужасом отпрянуть от Белинского всех педантов и доктринеров.
Слепота застилает видимый
мир темною завесой, которая, конечно, ложится на мозг, затрудняя и угнетая его работу, но все же из наследственных представлений и из впечатлений, получаемых другими путями, мозг творит в темноте свой собственный
мир, грустный, печальный и сумрачный, но не лишенный своеобразной, смутной
поэзии.
— А я, ее дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить, молиться за врагов, — что я такое?..
Поэзию, искусства, жизнь как будто понимаю, а понимаю ли себя? Зачем нет
мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему лучше меня.
Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: «Итак, вот ты,
поэзия, на суд каких людей попадаешь!» Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: «Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет
мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!»
Она по-немецки говорила плохо, как почти все наши барышни, но понимала хорошо, а Рудин был весь погружен в германскую
поэзию, в германский романтический и философский
мир и увлекал ее за собой в те заповедные страны.
Государыня заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движенья души, не там презираются и преследуются творенья ума,
поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной защитой, между тем как Дант не мог найти угла в своей республиканской родине; что истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили
миру ни одного поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо один только
мир и прекрасную тишину низводят они в душу, а не волненье и ропот; что ученые, поэты и все производители искусств суть перлы и бриллианты в императорской короне: ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя.
Но есть и своя
поэзия в таких осенних днях — убывающая жизнерадостная энергия наводит на мысль о покое, о том
мире, который при всяком освещении остается равен самому себе и который неизмеримо больше озаряемого видимым солнцем.
Без индийской и персидской
поэзии не было бы в человечестве сознания о борении двух начал, добра и зла, во всем
мире; без Гомера не было бы Троянской войны, без Вергилия Эней не странствовал бы в Италию, без Мильтона не было бы «Потерянного рая», без Данте — живых представлений ада, чистилища и рая».
Римская
поэзия воспевает отвлеченные возвышенные идеи да сильных мужей, вроде того, который не побледнеет, если весь
мир станет пред ним разрушаться.
Оттого-то и нравится нам доселе
поэзия древнего
мира и некоторые фантастические произведения поэтов нового времени, тогда как ничего, кроме отвращения, не возбуждают в нас нелепые сказки, сочиняемые разными молодцами на потеху взрослых детей и выдаваемые нередко за романы, были, драмы и пр.
Когда человечество, еще не сознавая своих внутренних сил, находилось совершенно под влиянием внешнего
мира и, под влиянием неопытного воображения, во всем видело какие-то таинственные силы, добрые и злые, и олицетворяло их в чудовищных размерах, тогда и в
поэзии являлись те же чудовищные формы и та же подавленность человека страшными силами природы.
Народная
поэзия ничему в
мире не чужда.
Самое отношение к
миру теряется, человек действует заодно и как одно с
миром, сознание заволакивается туманом; час заклятия становится часом оргии; на нашем маловыразительном языке мы могли бы назвать этот час — гениальным прозрением, в котором стерлись грани между песней, музыкой, словом и движением, жизнью, религией и
поэзией.
В этом отношении к
миру, живущему в народе и до сей поры, нужно искать ту психологическую среду, которая произвела
поэзию заклинаний.
— А есть и связь: Наполеон хотел завоевать
мир мечем, а гг. американцы своим долларом. Да-с… Что лучше? А хорошие слова все на лицо: свобода, братство, равенство… Посмотрите, что они проделывают с китайцами, — нашему покойнику Присыпкину впору. Не понравилось, когда китаец начал жать янки своим дешевым трудом, выдержкой, выносливостью… Ха-ха!.. На словах одно, а на деле совершенно наоборот… По мне уж лучше Наполеон, потому что в силе есть великая притягивающяя красота и бесконечная
поэзия.
С. 225).] читать лекции, — говорит о настроении романтиков: „Ненависть к прогрессу и
миру действительности привела к тому, что склонность к фантазии и чудесному стала душою
поэзии и прозы“.
Ты боишься религии,
поэзии?
Мир давно перешагнул через них.
Мир забыл о пророках и поэтах.
Эти деревья, эти зеленые листья, эти высокие травы заслоняют, укрывают нас от всего остального
мира, никто не знает, где мы, что мы, — а с нами
поэзия, мы проникаемся, мы упиваемся ею, у нас происходит важное, великое, тайное дело…
И забываю
мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается
поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Он составляет переход от
мира идеального к действительному, от
поэзии к истории.
В стихотворении своем «Боги Греции» Шиллер горько тоскует и печалуется о «красоте», ушедшей из
мира вместе с эллинами. «Тогда волшебный покров
поэзии любовно обвивался еще вокруг истины, — говорит он, совсем в одно слово с Ницше. — Тогда только прекрасное было священным… Где теперь, как утверждают наши мудрецы, лишь бездушно вращается огненный шар, — там в тихом величии правил тогда своей золотой колесницей Гелиос… Рабски служит теперь закону тяжести обезбоженная природа».
— Нет, кроме всяких шуток. Тогда и
поэзия и искусство, все в
мире мило будет, а иначе беда. Я об этом и хлопочу: вас надо отучить от искусства.
Утонченный индивидуализм нового времени, которое, впрочем, стало очень старым, индивидуализм, идущий от Петрарки и Ренессанса, был бегством от
мира и общества к самому себе, к собственной душе, в лирику,
поэзию, музыку.
Отблеск рая лежит на
поэзии Пушкина, в ней преодолевается тяжесть «
мира».
Гервинус прямо говорит, что, кроме того значения Шекспира в области драматической
поэзии, в которой, по его мнению, он то же, что «Гомер в области эпоса, Шекспир, как редчайший знаток человеческой души, представляет из себя учителя самого бесспорного этического авторитета и избраннейшего руководителя в
мире и жизни».
Недоумение мое усиливалось тем, что я всегда живо чувствовал красоты
поэзии во всех ее формах; почему же признанные всем
миром за гениальные художественные произведения сочинения Шекспира не только не нравились мне, но были мне отвратительны?
Таким откровением жизни в Духе Христовом, не знающем тяготы и бремени общественности этого
мира, была жизнь св. Франциска Ассизского — величайший факт христианской истории после жизни Самого Иисуса Христа [Особенно рекомендую книгу Иергенсена о св. Франциске, передающую
поэзию умбрийской религиозности.